Неточные совпадения
Г-жа Простакова (с веселым видом). Вот
отец! Вот послушать! Поди за кого
хочешь, лишь бы человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать
не надобно. Коль
есть в глазах дворянин, малый молодой…
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой
отец!
Не нынешний
был век. Нас ничему
не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и
не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться
захочет.
Казалось, очень просто
было то, что сказал
отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что
хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Она тоже
не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и
отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая
хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама
не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она,
не думая,
не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого
не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он
не хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а
не у учителей. Та вода, которую
отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Кити замолчала,
не потому, что ей нечего
было говорить; но она и
отцу не хотела открыть свои тайные мысли.
Она решительно
не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я
не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как
отца, — и
будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
— Ну, так я ж тебе скажу прямее, — сказал он, поправившись, — только, пожалуйста,
не проговорись никому. Я задумал жениться; но нужно тебе знать, что
отец и мать невесты преамбиционные люди. Такая, право, комиссия:
не рад, что связался,
хотят непременно, чтоб у жениха
было никак
не меньше трехсот душ, а так как у меня целых почти полутораста крестьян недостает…
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить
захотел;
Когда б мне
быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единой, —
То, верно б, кроме вас одной,
Невесты
не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И
был бы счастлив… сколько мог!
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и большая во всю голову лысина: вот наружность моего
отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел
не только прослыть и
быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым
хотел нравиться.
— Ну, пожалуйста… отчего ты
не хочешь сделать нам этого удовольствия? — приставали к нему девочки. — Ты
будешь Charles, или Ernest, или
отец — как
хочешь? — говорила Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его с земли.
Старушка
хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать
было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор
отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно
не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли
будет дорога?
Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь
отца, который, с своей стороны,
был тоже несколько смущен,
хотя старался этого
не показывать.
Вот у нас обвиняли
было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она вышла из семьи и… отдалась, то написала матери и
отцу, что
не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это
было слишком грубо, с отцами-то, что можно
было бы их пощадить, написать мягче.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына,
было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать
не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека,
не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал
не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать
будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить
хотела по случаю твоего приезда. Ты
не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но
отец Алексей…
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень
было приятно произнести эти слова), а во-вторых —
захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты
не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало
быть она это заслуживает: во всяком случае, сын
отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому
отцу, который, как ты, никогда и ни в чем
не стеснял моей свободы.
— Да я полагаю, — ответил Базаров тоже со смехом,
хотя ему вовсе
не было весело и нисколько
не хотелось смеяться, так же как и ей, — я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях хорошая; состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у
отца, да и
отец добрый малый, прекословить
не будет.
— И все вообще, такой ужас! Ты
не знаешь:
отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я
не очень хороша с Верой Петровной, мы
не любим друг друга, но — господи! Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я
хочу жить, Клим, но я
не знаю — как?
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила
отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее
был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
—
Хотя не верю, чтоб человек с такой рожей и фигурой… отнимал себя от женщины из философических соображений, а
не из простой боязни
быть отцом… И эти его сожаления, что женщины
не родят…
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал
было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе.
Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги,
не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
Но все это ни к чему
не повело. Из Михея
не выработался делец и крючкотворец,
хотя все старания
отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба
не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью
отца он
не успел поступить в суд и
был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Старик Обломов как принял имение от
отца, так передал его и сыну. Он
хотя и жил весь век в деревне, но
не мудрил,
не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие
были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за тайну мне сказала,
Что умер бедный мой
отец,
И мне тихонько показала
Седую голову — творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта голова
Была совсем
не человечья,
А волчья, — видишь: какова!
Чем обмануть меня
хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я
не смела
С тобой сегодня убежать!
Возможно ль?
В назначенный вечер Райский и Беловодова опять сошлись у ней в кабинете. Она
была одета, чтобы ехать в спектакль:
отец хотел заехать за ней с обеда, но
не заезжал,
хотя было уже половина восьмого.
— Нет,
не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, —
не можете же вы
не ощущать в себе крови своего
отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что…
не знаю… кажется,
не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если
хотите, тут одно только может
быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему,
не правда ли?
«И пусть, пусть она располагает, как
хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько
хочет, но только пусть он, мой
отец, мой друг, более
не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут
была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать
не желаю.
И далеко
не единичный случай, что самые
отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может
быть, еще
хотели бы верить их дети.
— То
есть вы
хотите сказать, что вы теперь — мамин муж и мой
отец, а тогда… Вы насчет социального положения
не знали бы, что сказать мне прежде? Так ли?
Опять скандал! Капитана наверху
не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто
хотел его съесть, но
не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам
отец Аввакум, но по рассеянности забыл,
не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут
был, улыбались — и тоже ничего
не говорили. А сам он
не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы
были в Портсмуте, она живо спросила меня,
не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я,
хотя и
не знал, про которую церковь она говорит: их там
не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал
отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами,
было существо совершенно чуждое
отцу, в особенности потому, что оно
было ведено совсем
не так, как он
хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «
не то», чем служба и придворное назначение.
Когда первый прилив радости миновал, Надежда Васильевна почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что
отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то скрывает от нее. Это
было написано на его лице,
хотя он и старался замаскировать что-то.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей
было так хорошо,
хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы
не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит,
хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к
отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие,
хотя от Кости о нем она ничего никогда
не могла узнать: ведь он с самого начала
был против мельницы, как и
отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что
было им сделано и какие успехи
были получены; он
не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
— Ах, да, конечно! Разве ее можно
не любить? Я
хотел совсем другое сказать: надеетесь ли вы… обдумали ли вы основательно, что сделаете ее счастливой и сами
будете счастливы с ней. Конечно, всякий брак — лотерея, но иногда полезно воздержаться от риска… Я верю вам, то
есть хочу верить, и простите
отцу…
не могу! Это выше моих сил… Вы говорили с доктором? Да, да. Он одобряет выбор Зоси, потому что любит вас. Я тоже люблю доктора…
— Ну, к
отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой
был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то какой у нас: чуть что — и пошел…
— Да, тут вышла серьезная история…
Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего
не хочет о примирении. Я пробовал
было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят,
не понимаю и
не понимаю. Мать
не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено,
не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились:
отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
— С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе высказались по поводу приисков: вы
не хотите быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с
отцом только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные вещи про положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда
отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.
Их
было четверо: иеромонахи
отец Иосиф и
отец Паисий, иеромонах
отец Михаил, настоятель скита, человек
не весьма еще старый, далеко
не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем,
хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
— А зачем ему к
отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем
не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя,
был уверен, что старик только фантазирует и что
не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та
не придет? Говори! Я
хочу твои мысли знать.
— Слушай, я разбойника Митьку
хотел сегодня
было засадить, да и теперь еще
не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято
отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время
не позволено стариков
отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы
захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
В теснившейся в келье усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоих их
отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными —
хотя и
не их одних можно
было заметить в этом же смысле.
Да и
был он уверен вполне, что
отец кого другого, а его обидеть
не захочет.
Заметить надо, что он даже и попытки
не захотел тогда сделать списаться с
отцом, — может
быть, из гордости, из презрения к нему, а может
быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки
не получит.
Но Илюша, уже слышавший и знавший еще за три дня, что ему подарят маленькую собачку, и
не простую, а настоящую меделянскую (что, конечно,
было ужасно важно),
хотя и показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и
отец и мальчики, ясно увидели, что новая собачка, может
быть, только еще сильнее шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной, им замученной Жучке.
Отец Паисий, конечно,
не ошибся, решив, что его «милый мальчик» снова воротится, и даже, может
быть (
хотя и
не вполне, но все же прозорливо), проник в истинный смысл душевного настроения Алеши.
— Господа, как жаль! Я
хотел к ней на одно лишь мгновение…
хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже
не убийца! Господа, ведь она невеста моя! — восторженно и благоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. — О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули,
был отцом родным!..